Голоса деймонов  - Филип Пулман

И дальше в том же духе. По этому диалогу совершенно понятно, что делает рассказчик: он изображает дядю Алана напыщенным домашним тираном, но не напрямую, а показывая нам тетю Гвен и ее нервные реакции на все, что говорит или собирается сказать ее муж.

(Отмечу еще два небольших штриха, при помощи которых рассказчик окончательно уничтожает Алана Китсона в наших глазах. Ближе к концу книги, когда Том, не обнаружив за дверью сада, будит весь дом отчаянными криками, Алан объясняет соседям, что племянник его жены ходит во сне, тем самым перекладывая часть вины на Гвен. Разумеется, Том и ему приходится племянником, пусть и не кровным, — спрашивается, что ему стоило сказать «мой племянник»?

А на следующий день, когда миссис Бартоломью требует извинений за ночной переполох и тетя Гвен собирается встать на защиту Тома, Алан пытается ее остановить: «Гвен, успокойся. Она наша квартирная хозяйка. Не надо ее сердить».

Так, всего несколькими прицельно точными взглядами рассказчик препарирует и преподносит нам на блюдечке этого домашнего тирана.)

Второй пример взгляда с близкого расстояния и с правильно выбранной точки относится к последнему совместному приключению Тома и Хетти, когда они отправляются на коньках в Или и поднимаются на башню кафедрального собора. Сначала мы смотрим глазами Хетти:

В этот момент нам, читателям, нужно посмотреть на Хетти не глазами Тома, а еще чьими-нибудь. Единственный персонаж, который видел ее и может, сам того не понимая, донести до Тома смысл увиденного, — это Питер. И еще я представляю себе, как обрадовалась Филиппа Пирс, когда нашла такую удачную реплику для смотрителя — «Время!»

Закончу лекцию тем же, чем заканчивается книга, — этим волшебным заключительным абзацем (волшебным в прямом смысле — удивительным, чудесным, невероятным). Вот он:

Почему рассказчик не сообщает нам об этом прямо, а вкладывает рассказ о происшедшем в уста тети Гвен? И почему не показывает эту сцену глазами тети Гвен непосредственно в настоящем, а перескакивает в некое неопределенное будущее, которое описывается словом «потом»?

На мой взгляд, это все равно, что спросить: «А почему Моцарт поставил здесь именно эту ноту, а не ту?» Единственно возможный ответ: «Потому что он — Моцарт». При виде совершенства нам остается только признать его таковым и приветствовать аплодисментами. А этот знаменитый последний абзац — действительно само совершенство, и не в последнюю очередь — благодаря идеальному такту рассказчика, самому классическому из всех достоинств.

Представьте себе, как бы это выглядело, если бы книга закончилась такими словами рассказчика: «На прощание он обнял ее просто как ровесницу». До чего бы это было фальшиво! Катастрофическая ошибка! Из уст рассказчика это прозвучало бы до омерзения слащаво, тогда как нам сейчас больше всего нужны тепло и глубина искреннего чувства. Разумеется, гениальность этого отрывка — в том, что Гвен выражает это необходимое чувство, сама не понимая, о чем говорит, и предоставляя нам сделать выводы самостоятельно. И это действительно должно произойти не сразу, а потом: нам нужно не стороннее описание чувств, которые испытывает Гвен, а непосредственное выражение этих чувств, идущее изнутри. И Гвен выражает их собственными словами, когда рассказывает мужу о происшедшем. В некотором отношении тетя Гвен — эта добросердечная женщина, нервная, подчас глуповатая, но куда более отважная и бесконечно более восприимчивая, чем ее муж, — и есть настоящая героиня книги. Подобно садовнику Авелю, единственному, кроме Хетти, обитателю прошлого, который способен видеть Тома, тетя Гвен ухитряется заглянуть в прошлое и увидеть ту маленькую девочку, которой когда-то была миссис Бартоломью, а затем поделиться своим откровением с мужем — прекрасно зная, что он сочтет это «совершенно бессмысленным».

Что ж, тем хуже для тех, кому хватает ума распознавать бессмысленное и отмахиваться от него, не теряя времени даром. И — честь и хвала тем, кто все-таки делится своими откровениями с этими умниками, хотя и понимает, что до них не достучаться.

Об этой книге и о таинственной, теневой фигуре рассказчика, равно как и о прочих персонажах можно было бы говорить еще очень и очень долго. Но автор и рассказчик — не единственные участники процесса чтения. Есть еще и настоящий, живой читатель. И есть читатель имплицитный — тот, на которого предположительно рассчитана книга. И, наконец, есть самая таинственная из всех теневых фигур — имплицитный автор (или, как я предпочитаю его называть, подразумеваемый автор).

Да, чуть не забыл! Есть еще наш мистер Здравый Смысл, он же Читатель-которого-не-одурачишь. Но он не ходит на лекции, так что о нем и вправду можно забыть с чистой совестью, — да и в любом случае отпущенное мне время подошло к концу.